Диада Выготского и четвериада Рубинштейна

 

Сменяющие друг друга как раз в настоящий момент главные редактора журнала Президиума РАН Вопросы философии, действовавший на этом посту с 1987-го акад. В. Лекторский и новый на этом посту Б. Пружинин совместно сделали интервью с венгерским учёным, психологом-теоретиком и исследователем проблем социальной и экономической психологии Ласло Гараи.

 

Профессор Гараи! Ваши психологические исследования всегда имели ясно выраженный философский смысл. Не случайно мы публиковали в нашем журнале Ваши тексты[1]. Позвольте задать Вам несколько вопросов, ответы на которые могут быть интересны читателям «Вопросов философии». 

1. Вы испытали влияние культурно-исторической теории Л.С.Выготского и психологической теории деятельности А.Н.Леонтьева. Сегодня интерес к деятельностному подходу оживился среди наших как психологов, так и философов. Некоторые связывают деятельностный подход с философским конструктивизмом. Что Вы думаете о перспективах культурно-исторической теории и теории деятельности в психологии и более широко – в науках о человеке?

 

Профессор Гараи:       Эти перспективы связаны с тем, что психология, с тех пор, как в XIX в. откололась от философии, исследует такие проблемы, которые являются многоаспектными. Рубинштейн, например, на базе ещё не осквернённого марксизма указал на аспект деятельности, на аспект предметности, на аспект общественности, и на аспект историчности. При этом сама возникшая психология интересовалась каким-то единственным из этих аспектов. В первое время это был предмет: как мы его ощущаем, как наша память его запечатлевает и сохраняет и т. п. Потом пришли новые времена, главным направлением (mainstream) психологии стал бихевиоризм со своим исключительным интересом к деятельности. Поведение ведь – деятельность; только такая, для изучения к-рой аспект предмета не существует. Предмет свёрнут в одну точку, к-рую вместо предмета занимает стимул. А между прочим, когда бихевиоризм оказался снятым со своего поста mainstream, на к-рый стал назначен когнитивизм, в центре исключительного внимания опять оказался предмет, будто бы отражаемый сознанием без какого-нибудь участия какой-нибудь деятельности. Так вот, теория деятельности Леонтьева, Гальперина, Лурии открыла для нашей науки, собственно, не деятельность как таковую, а деятельность, опосредованную предметом и, в свою очередь, опосредующую предмет. Таким образом, была изобретена вместо одноаспектных психологий такая, которая органически синтезирует двое из четырёх рубинштейновских аспектов.

Конечно, можно подумать, что два на месте четырёх, это – шаг назад. Но де­ло в том, что Рубинштейн выводил из марксовых текстов только лишь методологию для целостной психологии («только лишь» – а ведь он этим совершил великое дело), Леонтьев же и его соратники разработали конкретные методики для экспериментов, прикладывающих теорию деятельности к разным областям. Одноаспектные психологии имели весьма узкие возможности: в этих рамках не были объяснимы даже такие феномены, как внимание или память, хотя внимание или память явились самыми старинными сюжетами новой науки, как она предстала в 1860-ые годы. Психологи тех лет (а то нек-рые и по сей день) применяли к обоим сюжетам принцип отражения. Согласно этому, если созерцаемый предмет, свойства к-рого отражаются ощущением, восприятием, при этом чем-нибудь выделяется из своего пространственно-временного окружения, то этот его выделяющийся облик и отражается вниманием. Память же будто бы отражает ассоциированность предметов между собой в пространстве-времени. Так вот, мы психологи стали на самом деле разбираться во внимании тогда, когда его одноаспектное истолкование было заменено концепцией теории деятельности об ориентировочной основе деятельности.

Хуже образовалась судьба психологии памяти, к-рую теория деятельности только в меньшей степени могла выручить. По той простой причине, что память несомненно связана с аспектом историчности, и ныне уже известно, что она интимно связана также и с аспектом общественности, теория же деятельности по этой паре аспектов не проводит ничего подобного тем исследованиям, которые проводились по первой паре...

 

Пружинин:          Можно я Вас прерву? Мне бы хотелось, чтобы Вы сделали акцент на Вашей оригинальной теории идентичности. Как она связана вот с этой традицией?

 

Профессор Гараи:       Когда я познакомился с теорией деятельности Леонтьева, там обнаружилось любопытное противоречие. Для теории как общественность, так же и историчность были заданы как самоочевидное определение всего, что исследовалось, но сами они никогда не исследовались как проблемы. В экспериментах теории деятельности всегда речь идет о том, что отдельно взятому индивиду противостоит отдельно взятый предмет. Само собой разумеется, в этот последний заключена его предыстория, а эта культурная предыстория, по крайней мере пока речь идёт об индивиде-ребёнке, опосредуется для него обществом другого индивида, Но исчерпается ли этим аспект историчности и аспект общественности? А даже если да, как они соотносятся друг с другом?

C конца 60-ых годов (когда я стажировался на кафедре А. Н. Леонтьева, а сразу после этого был приглашён в рамках гранта Келдыша в Институт истории естествознания и техники АН СССР, где я проводил исследования в Секторе научных открытий) я занялся этими вопросами. У Леонтьева я проделал (первый в истории Психфака социально-психологический) эксперимент[2], в к-ром оказалось, что непроизвольная память сигнификантно эффективнее работает, когда обслуживает деятельность кого-нибудь из моих сотрудников, соратников, товарищей по совместной деятельности, чем когда обеспечивает ориентировочную основу для моей собственной деятельности.

К этому времени Генри Тэджфель (Henri Tajfel) уже выступил со своим воззванием „For a more social social[GL1]  psychology”. Он обратил наше внимание на то, что наш испытуемый не из вакуума приходит в нашу лабораторию, а с представительством того места, к-рое он реально занимает в реальной общественной структуре, и что общество задано ему, соответственно, не в лице другого обособленного же индивида, а в структуре их взаимоотношения. Историчность также не исчерпается историей опредмечивания производства и пассивного наличествования этой истории впоследствии в распредмечивающей деятельности. Фрейд даёт нам понимать, что на ходу биографической истории то и дело происходит возвращение не только к уже пройденным этапам этой индивидуальной истории, но и к архаическим моментам родовой истории человечества (см. напр. комплекс Эдипа). Вместе с тем, социальная психология Тэджфеля и антропологическая психология Фрейда, как выше осмелился я заметить, взаимно исключают друг друга, также, как и бихевиоризм с когнитивизмом.

Так вот, я задался целью скопировать методологический подвиг создателей того синтеза, которым предстала теория предметной деятельности, и таким образом параллельно создать методологию для синтеза этой другой пары психологий. А потом на базе такой синтетической методологии разработать методики для научно-исследовательских хлопот и для прикладных психологических исследований, как это делали в своё время и для своих научных целей Леонтьев, Гальперин, Лурия, Давыдов и их, соответственно, сотрудники.

Социальная идентичеость у нас отличается от того, как она вообще представ­ляется научными или обыденными идеями о ней. Для этих идей социальная идентичность – вкутренняя культурно-биологическая определённость: венгр ли я или русский, православный или мусульман, мужчина ли или женщина, негр или белый. При этом социальная идентичность представляется пусть да­же культурной, но такой же заданностью, как в природе быть собакой или че­репахой, быть углеродом или нашатырным спиртом: в любом из этих случаев внутреннее свойство индивидуальных единиц будет определять, как каждая из них будет реагировать на случайно возникшие в внешней среде события. Ничего подобного этому не встречается в нашей теории, для к-рой социаль­ная идентичность определяется не свойствами людей, а отношениями.

Такими, как напр. сходство и различие. Покажу на коротком примере, что я имею в виду:

Положим, мы живём в Германии начала 30-ых годов прошлого века; я не­мецкий пролетарий, я, значит, несомненно, носитель социологического свой­ства, определённости немца, а в равной мере и свойства пролетария. Можно ли мне приписать социальную идентичность либо немца, либо пролетария? Это будет зависеть от того, как складываются мои взаимоотношения с други­ми, и как все мы интерпретируем эти взаимоотношения. Положим, Peter тоже немец, но буржуа, а Paul тоже пролетарий, но еврей. Здесь заданы оттенки и сходства и различия как с Peter-ом, так же и с Paul-ом. Так вот, социальная категоризация преобразует эти противоречивые оттенки в категорическую недвусмысленность. Я категорически преувеличиваю своё сходство либо с Peter-ом, либо с Paul-ом и, соответственно, своё различие с другим, с этим последним одновременно преуменьшается то, что нас сближает, а с тем пер­вым то, что нас отделяло бы. Так врезультате такой категоризаци произво­дится идентичность «пролетариев всех стран» или, в рамках нашего примера, идентичность таких немцев, которые представляют собой и, соответственно, представляют себе «ein Volk, ein Reich, ein Führer» (единый народ, единую империю, единого вождя). Из того, что задано социологически категоризация  производит социальную идентичность, а социальная категоризация орудует на фоне истории, в данном случае на фоне надвижения Фюрера с нацистской диктатурой.

Пружинин:          Можно я Вас прерву здесь вопросом? Я вот о чем хочу спросить: Вы писали о кризисе в психологии в связи с ее расколом на  иссле­дование, как бы сказать, естественнонаучного что ли, и герменевтического характера. Можно ли считать, что этот раскол сегодня преодолен? Я ведь вот почему спрашиваю: этот вопрос возвращает нас к Выготскому. У него есть работа о кризисе в психологии, но его последователи, как они сложились в советский период, обращались к деятельности, которую они понимали скорее как материально-трудовую. Обеспечивает ли это выход из кризиса? Не повело ли это обращение именно подчеркивания  материального-трудовой стороны деятельности к еще более решительному противостоянию физиологической психологии и, так сказать, герменевтической, что мы, кстати, имеем сегодня. Вот скажите, как Вам представляется?

 

Профессор Гараи:       К сожалению, я могу только согласиться с тем, что было скрыто в Вашем вопросе, как уже ответ на него. Это действительно так.

Дело в том, что я как верный наследник просветительства, думал: если пси­хология страдает от чего-то, в данном случае от того что она расчленена на естественную полунауку и на историческую полунауку, то стоит только предъявить средство от этой болезни, как больная сразу хватается за ним обе­ими руками. Но я при этом не учёл, что психолог задан не как абстрактное существо. Он в университете получил образование бихевиористское – его собрата в дугом университете сформировали как когнитивиста. Они прожили половину своей профессиональной жизни, и знать не желали друг о друге. Я, оказывается, зря ожидал от них, чтобы они иснытали счастье от того, что я отпускаю для них известие о том, что есть возможность под эгидой теории Выготского воссоединиться... Что для них значит, начинать всё заново.

В 70-ые годы я повторно бывал в Париже в командировке в Maison des Sсiences de l’Homme (Доме наук о человеке). Там в это время работал сектор по социальной психологии, и в рамках этого сектора работал молодой учёный, к-рый был последователем фрейдизма по Лакану (Lacan) и марксизма по Альтюссеру (Althusser). То есть, точнее сказать, что он числился в рамках указанного институтского сектора, так как он создал межынститутскую груп­пу единомышленников и свою научную работу он проводил в этих рамках. Клянусь полночною звездой, говоря словами Лермонтова: они все (8-10 чело­век) были блестящей одарённости, и то же самое надо сказать об институт­ской группе (прибл. такой же численности). Я многому у них научился, в частности, на ходу многочасовой дискуссии после моего доклада. Доклад они заказали о моём вышеупомянутом эксперименте, они же в свою очередь удовлетворили мою просьбу: чтобы социальные психологи пригласили и психоаналитиков, и чтобы эти последние приняли то приглашение. В конеч­ном счёте, аудитория приняла из доклада, как многие сформулировали, «поч­ти всё». Недоумение было выражено каждой из сторон всего лишь по двум пунктам. Одна половина аудитории «не понимала», почему я ввёл в свой эксперимент через непроизвольную память «пресловутое» бессознательное, хотя я должен знать, что бессознательное недоступен для экспериментирова­ния, так как оно, бессознательное, есть не что иное как миф. Другая половина аудитории недоумевала: на кой чёрт мне пресловутая методика эксперимен­тирования, когда я должен знать как marxien (не забудьте, что в те дни – несколько лет до 1968-го года и несколько лет ещё после него – в Европе почти все интеллектуалы более-менее доброго качества были более-менее последователями Маркса и объявили себя и друг друга marxiаn/marxien[3], чтобы тем самым маркировать заодно и своё отличие по отношению к marxist-ам стиля агитационно-пропагандных отделов ЦК компартий), что экспериментирование в так называемых общественных науках служит только для маскировки того факта, что они суть никакие не науки, а буржуазная идеология (sic!). И две половины аудитории сошлись, только когда я обмолвился о теории деятельности: тогда они в полном согласии заявили, что, сохраняя всю свою дружбу и симпатию к Ласло, считают в последней трети двадцатого столетия непозволительным привлечение в научную дискуссию пресловутого «отражения» так называемой объективной реальности и пресловутого условнорефлекторного реагирования посредством поведения, к-рое я, мол, почему-то называю деятельностью.

Я очень мало здесь утрирую.[4] И в то же время, я нисколько не иронизирую, говоря о том, что пребывая среди этих парижских психологов, я познакомился с коллегами блестящей одарённости. Просто они достигли предела тех рамок, в к-рых может мыслить психолог, обрабатывающий свой участок расчленённой психологии.

Насчёт дальнейшей судьбы нашей науки я питаю всё-таки оптимизм не потому, что с времён вышеописанного инцидента прошла треть столетия. Время может ничего не менять. Пространство тоже. Тридцать лет спустя после той парижской истории я читал доклад в Москве. Доклад был о том же: как теория Выготского, в частности, его идея о тождественности орудия и знака способствует сотворению синтеза психологий[GL2] , а аудитория вербовалась из приверженцев теории деятельности. В Париже психоаналитическая группа с самоочевидностью думала обо мне: раз marxien значит и  freudien. А когда они для себя сформулировали, что я сватаю им социальную психологию и, мало того, теорию деятельности, один из них, но в присутствии всех и от имени всех мне в лоб ставил вопрос: „Proprement parlant, qu’est-ce que tu veux de nous, Laszlo?” В Москве же, тридцать лет спустя, как только мы перешли от моего доклада к комментариям аудитории, встала симпатичная женщина и с согласия всей прочей аудитории мне в лоб ставила вопрос: „Чего, собственно говоря, вы от нас хотите, господин Гараи?” Не считая стилистическую разницу, по к-рой я был окликнут, два вопроса были абсолютно тождественны. И их мотивы, стало быть, тоже.

Если я всё-таки питаю оптимизм насчёт дальнейшей судьбы нашей науки, так это потому, что психологии дана не только возможность снять свою рас­членённость. Ей задана также необходимость совершить эту историконауч­ную процедуру.

Дело в том, что если точно так же, как для пастернаковского Гамлета, для нас тоже "Разлажен жизни ход", то надо заметить, что в данном случае «в этот ад закинут» не датский принц, а "чтоб все пошло на лад", действовать долж­на – психология. Берите хоть пример международнных конфликтов. Ими тра­диционно обращались государства, и чтобы справиться с этой задачей они, хоть и прибегали время от времени к психологии, но не нуждались в ней: они содержали армию без неё, проявили свой разведочный интерес к армии по­тенциального или актуального противника без неё, умели, в принципе, иден­тифицировать каждого военного с точки зрения их принадлежности к нашей, или, вот, к вражеской армии. Но как обходиться без психологии там, где потенциальные или вдруг становящиеся актуальными войны ведутся террористами-смертниками? Людьми, к-рые не носят свои фашистские или американские, польские, шведские или татаро-монгольские формы, а одева­ются, как мы, питаются, как мы, живут в тех же городах, как мы, студенты тех же вузов, зрители тех же телевизионных программ, садятся в те же метро и на те же самолёты, как и мы – только с другой целью. Как разгадать эту цель, как предвидеть её функционирование, как обеспечить выживание нашего общества без содействия психологии? Но как наша наука могла бы приступать к решению этой задачи, не зародившись? Не зародившись как наука. Наука синтетическая, синтезированная из своих составных частей.

 

Пружинин:          Профессор Гараи, в связи с вопросом о перспективах психологии  возникает еще один очень актуальный сегодня вопрос: о статусе прикладных психологических исследований.  Вы являетесь основателем эко­номической психологии в Венгрии. У меня в связи с этим вопрос: во-первых, о специфике Вашей теории в ее отличии от теории решений, но этот вопрос был, и Вы на него отвечали. А Вы усильте ответ на второй вопрос, который я вот Вам хочу задать. Прикладные сюжеты в психологии предполагают некоторые общие теоретические основания. Вот что, на Ваш взгляд, является сегодня общим теоретическим концептуальным основанием психологии, современной психологии? Что сегодня выполняет интегративные функции, которые раньше выполняла так называемая общая психология? Может быть, это культурно-историческая психология?

 

Профессор Гараи:       Вы задаёте очень важный вопрос. Я, как прежде[5], по сей день не сомневаюсь в том, что именно культурно-историческая психоло­гия выдвинула нужную интегративную идею, когда аргументировала за тож­дественность, или, по крайней мере, взаимообусловленность орудия и знака. Орудие несомненно связано с предметной деятельностью человека. Знаки же (если продвинуться, по пути с Выготским, от знаменитого узла на носовом платке к языку и речи) исторически закрепляются в структурах, парадигмой к-рых является структура языка; к-рая в каждом акте общения воспроизводит эту историю. Алексей Алексеевич Леонтьев, вот, заявил, что такой акт обще­ния есть не что иное, как вариант актов деятельности. Признаться, его взгля­ды на этот счёт разделяли чуть ли не все приверженцы теории деятельности.

До некоторой степени можно понять такой подход, ведь с опредмечивающей­ся деятельностью высказывание внутри общения сближает то, что в предмете-продукте тоже сохраняется его деятельностная история. Но только в свёрнутом виде. Дальнейшая деятельность, запущенная орудием, не воспроизводит деятельностную предысторию, к-рая породила это орудие: Паганини ни в малейшей степени не действует на манер Страдивари. Когда применяем язык в своей речи, то мы, наоборот, поступаем именно так: подражаем своим предкам, к-рые своей речевой практикой творили язык. Правда, в то время как Паганини не повтряет деятельность Страдивари, более поздние «Страдивари» именно подражают своему гениальному предшественнику. Однако при этом как можно больше свёртывают подражаемую деятельность. Прежние искания, заблуждения не повторяются. Мы упражняемся в разных деятельностных актах, зазубриваем информации о предмете, но когда уже освоили, что надо было, больше не настаиваем на предыстории этого знания. По разумным соображениям мы её свёртываем.

Когда же дело касается актов общения, обмена знаками разного рода куль­турных структкр, то, наоборот, мы активно сопротивляемся свёртыванию, столь разумному в предметной деятельности. Когда общаемся в поле культурной истории, то воспроизводим чуть ли не с эйдетической точностью всю историю, ритуально повторяем её, разыгрываем Страсти Христовы с его распятием, смертью и последовавшими за ней оплакиванием и погребением тела Иисуса...

Обращение с ритуалом – высшее олицетворение историчности человека. Сразу оговорюсь: эту важность приписываем не воспроизведению ритуала, а обращению с этим культурным наследством, куда входит помимо разыгрыва­ния ритуалов их, так сказать, учреждение, а также, если так получается, отвержение. ­Эта оговорка делает возможным распознать важнейшее соотношение: обращение с ритуалом делает управляемыми те контакты, которые объединяют одних индивидов в малые или большие группы, с демаркацией одних групп от других. Достаточно осознать, что разновидностью обращения с ритуалом является та данность культурной истории, в к-ром мы усматриваем самое мощное средство именно такого социального функционирования в связи с которой Витгенштейн (L. Wittgenstein) не зря придумал термин «языковая игра» (language game). В связи с этим любопытно ссылаться на находку моей соавтор-рецидивистки Маргит Кечки (Köcski Margit). Она изучала социально-психологисеское развитие детской речи, и наблюдая развитие наших с ней общих детей, обнаружила, что дети с самого раннего вораста пристрастились к языковым ритуалам: если между ребёнком и каким-нибудь членом семьи чисто случайно возник короткий диалог, то ребёнок басконесное число раз настаивал на игре повторения образца.

Так что я не могу согласиться с теми, кто считает, будто общение есть не что иное, как вариант деятельности.

Наоборот, если методологически исходим из взаимообусловленности орудия и знака, то психология в без исключения каждом феномене подвластного ей мира может разыскать диаду Выготского.

Приведу пример, что я имею в виду. Пример этот – не моя находка, а принад­лежит антропологу М. Сахлинсу (Marshall Sahlins). Он где-то пишет о древ­нем сельском хозяйстве, из природы к-рого вытекает необходимость, чтобы в нём отец с сыном сотрудничал, но, замечает он, не из природы сельского хо­зяйства вытекает необходимость, чтобы в нём именно отец с сыном сотруд­ничал, а не брат матери с сыном сестры или Don Quijotе с Sancho Panzа. Так вот (а это уже не Сахлинс заключает, а я) в первой необходимости проявля­ется аспект орулия, во второй же необходимости – аспект знака. А эти два аспекта заданы каждый раз в их взаимообусловленности в диаде Выготского.

И тем самым прибыли к другой половине вашего многосложного вопроса: вы спросили меня о специфике той теории в экономической психологии, к-рую я разработал. Так вот: эта теория целиком построена на диаде Выготского. Мейнстрим экономической психологии интересует исключительно, так сказать, первая необходимость Сахлинса: Как они там сотрудничают? кто бы то ни был с кем бы то ни был. Для ради справедливости я должен сразу оговориться: в рамках этой необходимости интересует мейнстрим не только (и даже не столько) технологический аспект дела, но и финансовый. В 90-ые годы прошедшего столетия два раза удостоили Нобелевской премии учёных, правда, развивающих не экономическую психологию, а просто экономику, за то, что они открыли мир операционных издержек (transaction costs). Это – издержки, ценой к-рых я обеспечиваю, чтобы потенциальный сотрудник, кто бы то ни был,  сотрудничал не с кем бы то ни был, а именно со мной. В мире операционных издержек опосредующим фактором, как и на самом рынке, являются деньги. Так вот, моя теория в экономической психологии утверждает, что таким же опосредующим фактором может выступать, наряду с деньгами также и социальная идентичность. Если деньги обеспечивают, чтобы сотрудничалось не с кем бы то ни был, а именно со мной, то социальная идентичность обеспечивает, чтобы сотрудником оказался не кто бы то ни был, а именно потенциальные сотрудники по моему выбору. Образно говоря, исчисленным в выражении только что выдвинутого, сильно упрощённого примера: я рассчитываю на сотрудничество с Peter-ом, так как он тоже "немец", или, соответственно, с Paul-ом, потому что он тоже "пролетарий".  При этом социальная идентичность выступает как бы близнецом денег. В деле опосредования сотрудничества социальная идентичность и, соответственно, деньги могут взаимно выкупать друг друга: наш брат «немец»/«пролетарий» может охотнее пойти со мной на сотрудничество, и так я могу съэкономить долю операционных издержек – наоборот, чтобы обходить эмбарго, наложенное на сотрудничество со мной, может стоить мне немало лишних денег.[6]

Лекторский: Вы прикладываете ко многим разным мирам в качестве объясняющей теории свою оригинальную психологическую теорию идентичности. Сегодня ряд исследователей как в мире, так и в нашей стране утверждают, что проблема идентичности, как она понималась раньше, потеряла смысл, ибо идентичность современного человека размывается. Некоторые говорят о поли-идентичности, другие даже о том, что идентичность вообще исчезает. Что Вы думаете по этому поводу?

Профессор Гараи:       Декларациям об обветшалости самого понятия иден­тичности как таковой я не верю, и вот почему. Первая в нашем новом столе­тии Нобелевская премия по экономике была присуждена за такое научное от­крытие, согласно к-рому рынок функционирует как следует (т.е., отбирая са­мый выгодный из всех возможных вариантов) только постольку, поскольку социальная идентичность действующих на рынке лиц явно обозначена друг для друга. Без этого условия, то есть если на рынке имеются в виду только денежные соотношения (на одном полюсе чей бы то ни был  товар – на дру­гом полюсе чьи бы то ни были деньги), то такой рынок производит, в проти­воположность ожиданию, обратный отбор (counter-selection): обеспечивает сбыт только товару низшего сорта, товар же высшего сорта выбывает с рынка.[7]

Дело не в обветшалости самого понятия иден­тичности как таковой, а в уста­релости её понимания как свойства, и к тому же как предварительно заданно­го. Раньше мы уже говорили о том, какие соображения меня побудили ориен­тироваться скорее в сторону отношений вместо свойств. Эти  соображения были в основном психологическими. Теперь мы можем принимать во внимание (я бы даже так сказал: не можем не принимать во внимание) также и показания учёных-экономистов: награждённая Нобелевской премией тройка, либерального убеждения, с удовлетворённостью отмечает, что функционирование рынка рабочей силы сравнительно мало зависит от того, негр ли или белый предлагает свои услуги; наоборот, их смущает их же наблюдение, согласно к-рому функционирование рынка сильно меняется в зависимости от того, негр ли или не определено кто  (например, по телефону) устраивается на работу. А разница вот в чём: негр ли я или белый – дело идентичности-свойства; негр ли я или не определено кто, здесь вопрос касается идентичности-отношения. В только что цитированных вами упрёках, к-рыми  исследователей, изучающих идентичность, осыпают другие исследователи, утверждая, будто  идентичность современного человека размывается, или даже вообще исчезает???. На самом же деле, то, что впрямь исчезает, это не идентичность как таковая, а готовая, массового производства идентичность-свойство. Поли-идентичность, размывающаяся идентичность, это и есть отправная точка творческого изваяния идентичности-отношения. Чем менее определена изначально заданная идентичность, тем более она вызывает категоризацию.

В 2003-ем году я опубликовал книгу Экономика идентичности[8], изучающую, как макромир массового воспроизводства орудует социальной категоризацией на социальной идентичности. Два года спустя я опубликовал другую книгу Многообразие идентичностей Аттилы Йожефа[9]: Исследование по психологии творчества, к-рая изучила то же самое в микромире творчества.

Макромир массового воспроизводства и микромир творчества – два мира, абсолютно противоположные друг другу. Заниматься и с тем, и с другим, к тому же в пределах двух дет – дело, пожалуй, либо гениальности, либо жульничества. Я же сам убеждён, без того, чтобы скромничать, ни оправдываться, что для такого деяния нет надобности ни быть гением, ни разоблачить себя жуликом. Курт Левин (Kurt Lewin) ещё в 1931-ом году сформулировал  своё воззвание в адрес психологии следовать физике, к-рая заменила свой аристотелевский образ мышления, прикладывавший одну теорию к небесным телам, другую  к земным, иную к падающим телам, и опять-таки иную к витающим, на галилеевский, к-рый приведёт свои миры к общему знаменателю толкования.

Психология очень долго не только не нашла, но и не искала этого общего знаменателя, скорее она вытесняла из своего научного сознания указание Левина. Поэтому она и зашла в тупик (приблизительно, между своим московским Конгрессом 1966-го года и парижским Конгрессом 1976-го года), и там пребывала порядочно. Меня же исследование столь разных миров привело к заключению, что социальная идентичность и есть искомый общий знаменатель.

А такая находка опять-таки не требует особой гениальности. Достаточно иметь в виду, что в макромире массового воспроизводства речь идёт о массовом воспроизводстве орудий – а в микромире творчества о сотворении знаков[10].

Диада же Выготского – налицо.[11] Заключая в себе всё наследство четвериады Рубинштейна: и предмет с деятельностью, и аспект истории с аспектом общества.

 


[1] Исторический материализм и проблема личности.—Вопросы философии, 1968, № 9, с. 19-30

Ещё один кризис в психологии! Возможнaя причинa шумного успeхa идeй Л. C. Выготского (со-автор: Маргит Кечки). Вопросы философии. 1997:4. 86-96.

 

«Нетипичный академик». Вопросы философии. 2005:1. 67-69.

 

 

[2] La régulation communicative de la relation sociale et le devenir conscient des contenus de mémoire. In: J. Janousek (ред.): Experimental social psychology: Papers and reports from the International Conference on Social Psychology: Institute of Psychology, Czechoslovak Academy of Sciences. Prague, 1969.

 

[3] Или в меьшей мере marxisant (тяготеющий к марксизму).

[4] Ср. J. Chadwick-Jones: The Debate between Michel Plon and Morton Deutsch: Some related comments. European Journal of Social Psychology. Vol. 6, Issue 1, pp. 129-137.

[5] См. Ещё один кризис в психологии! Возможнaя причинa шумного успeхa идeй Л. C. Выготского (со-автор: Маргит Кечки). Вопросы философии. 1997:4. 86-96.

[6] Экономическая психология разработала специальное исчисление для взаимного пересчёта денежных издержек и социальной идентичности (см. Garai, L.: The price of excellence. In: Inquiries into the Nature and Causes of Behavior. Proceedings of the XXIV. Annual Colloquium of the International Association for Research in Economic Psychology. 1999. 750-759.

[7] Behavioral Macroeconomics and Macroeconomic Behavior. Nobel-Prize Lecture of George A. Akerlof (December 8, 2001).   http://nobelprize.org/nobel_prizes/economics/laureates/2001/akerlof-lecture.html   Другой призёр этого же направления показал, что наблюдаемый в наше время порыв к вторым, третим и т. д. дипломам объясняется не стремлением к лишним знаниям, а принуждением сигнализирования (signalling) социальной идентичности на рынке рабочей силы.

[8] Identity Economics: An Alternative Economic Psychology.   

http://www.staff.u-szeged.hu/~garai/Identity_Economics.htm

[9] Аттила Йожеф (József Attila,) – великий венгерский поэт (1905-1937). Ср. Garai, L. The case of Attila Jozsef: a reply to Gustav Jahoda. New ideas in psychology, 1988, vol. 6, no2, pp. 213-217.

[10] Только что упомянутый Аттила Йожеф помимо своего бытия великого поэта, был заодно и блестящим теоретиком культурно-исторического обществоведения, выдвинул теорию, в частности, о том, как, сотворив произведение художественной литературы, творец вместе с тем творит новый знак и тем самым пересоздаёт целостность языка, к-рым он пользовался.

[11] На самом деле формула диады Выготского сложнее чем здесь представляется, поскольку оба её фактора учитывается Выготским вместе со своим, соответственно, дополнением: знак со значением, орудие зе, этот ультрапериферический орган организма с центральным управляющим, нервным аппаратом. Таким образом, диада знака и  орудия дополняется выготскианской же диадой значения и его мозгового аппарата (см. Л. Гараи: O значении и его мозговом аппарате. Культурно-историческая психология  №2/2010).

 

 

 

 

 [GL1]Sic! Не опечатка!

 [GL2]психологий [GL2]!!